Как медленно тянется время! Кажется, прошла уже целая вечность с открытия этой темы, а по факту война идет всего-то два часа.

Сбор тревожной сумки, когда все закончится, наверно, покажется комедией; невозможно продумать и составить список для сборов - что брать, мысли периодически включаются сами. Правда, мой рюкзак, с неизменными водой и аптечкой, и так уже давно напоминал тревожную сумку.

Радио включено, но там идет всеукраинская трансляция, а не местная. Сижу на черниговском новостном сайте, но обновления не очень частые; с другой стороны - слава Богу, значит, ничего сверхстрашного не происходит.

Психологически - очень напряжно. Валерьянка будто в никуда канула. Постоянно хочется в туалет. Голод ощущается, но мозг считает желание поесть глупым и протестует. Очень хочется отвлечься на домашние дела - не получается, а если понемногу и получается, то не помогает. Очень хочется выйти в город, посмотреть, послушать - ибо после неуслышанных взрывов и сирен ощущение, что я сижу в звуконепроницаемом бункере. Очень хочется с кем-то созвониться - но это слишком неуместно, потому что по сути является не переживанием за знакомых, а все тем же информационным голодом, потребностью выяснять, что да как.

Хроника двора. Возле одного из соседних домов несколько человек примерно час торчали возле открытого подвала. Уже ушли, подвал выглядит закрытым. В две машины паковали пакеты; одна из этих машин уже уехала.

У мамы повышается давление. Я тоже начинаю ощущать начало головной боли - а ведь еще только утро, обычно голова болит по вечерам. Подозреваю, что это будет самый долгий день в моей жизни.

Впрочем, уснула я сегодня ночью поздно, встала как обычно на работу, и теперь чувствуется недосып. Интересно, получится подремать?...

Только что обнаружила исчезновение с сайта некоторых новостей.

Если сюда кто-то заглядывает. Я жива. Но война еще не закончилась, так что неизвестно, что будет завтра.
Не хочу сейчас ничего рассказывать, хотя опыт пережитого - уникальнейший, блин. Может, со временем соберусь, как-то все систематизирую... если будет физическая возможность, разумеется.
Россия, ну как так можно было?  Как вас отблагодарить за мой разрушенный город?   

Страхи

* * *
Итак, я прервала рассказ на приближении российских войск к Чернигову. Что было дальше? А дальше объявили воздушную тревогу. Я все повыключала, поперекрывала, и мы с мамой, подхватив вещи, вышли во двор.
Не сказать, чтобы вокруг было очень тревожно; тем не менее, некоторые люди из соседних домов тоже повыходили с вещами. Тут и возникла первая трудность: куда идти?
Я заранее посмотрела в интернете адреса укрытий, выбрала ближайший. Но когда туда ткнулись – не тут-то было. Адрес – обычный жилой дом, во дворе действительно есть вентиляционная конструкция. Но из всего, что напоминало бы вход в какое-либо подземелье – один подвал того дома. И в том двери на замке.
Тут я сразу хочу обратиться ко всем читающим. Даже если у вас войнами и не пахнет, все равно имейте в виду: на случай бедствия всем понадобятся подвалы. Так что при первом военном слухе, если вы – владелец ключей, откройте подвалы и максимально освободите проходы. Это стопроцентно понадобится.
Мы уже подумали вернуться домой – все равно вокруг все спокойно. Но тут увидели соседей из другого подъезда. Подошли пообщаться, они нам и говорят:
- Вы что?! На Масанах уже стреляют!
(Масаны – это одна из окраин)
Сами они собирались в подвал под своим подъездом. Мы к ним присеодинились. Но там условия пребывания не очень; поэтому соседи послали своего единственного мужчину на разведку в крупную организацию недалеко от дома – там должно быть укрытие. Он вернулся с донесением: да, укрытие открыто, туда можно приходить. И мы – две семьи – перебрались туда.
А так как это был первый день войны, и мы в принципе не знали, как себя вести во время воздушных тревог, то остались там надолго. Намного надольше, чем думалось сразу.
Укрытие было не просто так – им командовала женщина, директор той организации. Так как буду упоминать ее еще не раз, а имя называть не стоит, то в этом рассказе будет Директрисой. Да, вот так, с большой буквы. )
Убежищем было длинное подвальное помещение. Тут были ряды кресел вдоль стен, на которых сидели люди. Когда стало понятно, что многие будут ночевать, для детей начали приносить маты наподобие спортивных. Да и вообще все, на чем можно было лежать.
Мама, правда, сказала, что это не то укрытие. «Здесь точно есть настоящее бомбоубежище, а это просто какой-то подвал». Она это знала, потому что училась в школе в далекие советские времена; у них был такой предмет – начальная военная подготовка, и их водили сюда на экскурсию, показывали, как устроены бомбоубежища. Позже мы слышали от Директрисы, что в организации для укрытия организованы два помещения.
Я уже не помню, в первый ли день начались бомбежки… Вообще я не помню конкретных дней и чисел, что когда происходило. Ход времени сразу пошел странным образом. Ни даты, ни дни недели в бункере не были важны. Важным было, какая сейчас часть суток: светло или темно за стенами; будет ли поток людей или нет, так как на ночь территорию закрывают. Но первые несколько дней на Чернигов конкретно падали бомбы. Особо близкие взрывы мы ощущали стенами. В эти дни оба укрытия были переполнены.
Я сильно стрессовала. Я была подавлена и много плакала. В первый раз я расплакалась, когда нахлынули люди и рассказали, что «стреляют уже на перекрестке двух соседних улиц». Директриса, случайно оказавшись рядом, подала голос:
- Все буде добре! Головне, що ми живі і наші близькі живі!
Я же тогда еще не знала, что под стрельбой в таком-то месте подразумевалась не сама стрельба в этой точке, а всего лишь то, что там было слышно выстрелы.
Дом был рядом, если выйти из укрытия, сразу видно его угол, а если пройти немного вперед, то можно было рассмотреть свои окна. Практически каждое утро начиналось с того, что мы поднимались наверх и оценивали состояние дома. Цел – значит, порядок, и можно как-то жить дальше. В то же время было несколько особо страшных ночей, после которых вообще не хотелось выходить наружу, так как я была уверена, что вокруг убежища – руины.
Дом был рядом, но мы туда почти не ходили. Иногда только бегали по-быстрому: что-то взять, что-то отнести, проверить, как дела в квартире. И все потому, что очень боялись – особенно я.  До дома я бегала в буквальном смысле – бегом, насколько получалось. Если же начинали стрелять или звучали сирены, я все бросала и мчалась обратно. Кроме того, я понимала, другие, особенно мужики, лучше разбираются во всех этих бахканьях, и меня удручало: они-то, умные, могут ходить куда угодно когда угодно и не бояться, а мне что делать?
Из-за своего страха я почти никуда не ходила. Припасенную еду растягивали, как могли; но, кстати, первые несколько дней, а может, и неделю, есть не хотелось вообще. Я в себя еду запихивала чисто потому, что так надо. То есть, желудок вроде и пытался требовать пищи, а мозг жестко протестовал, считая это бессмысленным и неуместным.
Когда же куда-то сходить нужно было позарез, я старалась к кому-то примкнуть. Соседей, которые пришли в убежище с нами, попросила, чтобы они говорили, когда кто-то будет идти домой, чтобы я пошла вместе с ними. У них самая старшая женщина, пенсионерка, ходила домой каждый день, кое-как подстраиваясь под непрестанные сирены; стрельба ее не пугала, и она готовила своим горячую еду, которую приносила в бункер. Мне же и в голову не приходило при таких бахканьях открывать перекрытый газ. Ну, до дома я несколько раз сходила вместе с ней, назад уже бегала сама. Один раз пересиживала воздушную тревогу в подвале дома с другими соседями.
Примерно так же выглядели и мои походы за покупками. Я приставала к незнакомым людям: «Простите, а вы в магазин? А можно я с вами пойду? Я просто боюсь одна…» Мне не отказывали. Но было мне стыдно, так что эти вылазки я старалась ограничить по максимуму.
Соседи через пару дней уехали. Зато появились другие люди – у них был офис прямо напротив нашего дома, и они тоже туда ходили; я присоседилась к ним бегать домой. К моему облегчению, Директриса наладила все возможные связи с волонтерами; продукты нам привозили почти регулярно, а так как ела я по-прежнему мало, то скоро отпала потребность в магазинах.
Первое время я и маму никуда не пускала. «Случись что, ты не добежишь до укрытия». Она бы и не добежала. Но потом у нас вышел спор по этому поводу. Она, оказывается, хоть и боялась тоже, но не так панически, как я. Она разговаривала по телефону со знакомыми, и ее просвещали, как отличить, стреляют наши или русские… Меня не особо утешало сведение, что стреляют наши – снарядам, случайно попадающим в дома или в людей, без разницы, кто их выпустил. Но у всех это работало: если наши – то бояться нечего. Кроме того, маме рассказали, что воздушная тревога – это еще не обязательно, что сейчас начнут бомбить. Наши фиксируют просто появление вражеского объекта в воздушном пространстве, а это может быть и просто вертолет, который сбросит своим еду и улетит. В общем, мама, наслушавшись этих рассказов, заявила, что не боится; после этого домой стала больше ходить она.

Один поход в магазин, где-то в первые же дни оказался в какой-то степени знаковым.
С утра я увидела, что одна женщина собирается в магазин и напросилась с ней. Мы вышли с территории укрытия и направились к супермаркету, куда мы ходили за покупками в довоенное время. Но на полдороги встретились знакомые той женщины и сообщили: там очень большая очередь, а сам маркет еще не открылся. Женщина передумала туда идти, решила сходить позже.
А я смотрю: до магазина – один квартал. А там очередь – то есть, люди. Среди людей не так страшно, все побегут – и я побегу. Поэтому я пошла стоять в очередь.
Очередь – потому что пускают в магазин не больше десяти человек за раз. Стояла я долго, два часа. Наслушалась разговоров. Убедилась, с каким презрением сидящие дома относятся к тем, кто скрывается в убежищах, и к самим убежищам. Послушала тоже инструктаж по звучащей стрельбе – как отличать наших от русских. Впрочем, более полезным было то, что именно тогда я как-то начала ориентироваться в дальности и близости залпов. Сирен за это время не звучало, но по разговорам я поняла, что даже если прозвучат, никто никуда бежать не будет.
А еще я в этой очереди очень сильно замерзла и заболела во второй раз. Но о болезнях напишу отдельно.
Впоследствии я назвала этот поход в магазин холодным, и о нем еще буду упоминать.

Ближайшим к нам объектом, на который скинули бомбу, был кинотеатр. Мне запомнилась сила взрыва, как она ощутилась стенами убежища. Со временем именно этот взрыв стал для меня критерием: я сравнивала другие взрывы с ним и по этому определяла, далеко бомбят или близко.

Одним вечером Директриса собрала всех, очень сурово сообщила, что предупреждают о возможном авиаударе этой ночью. Прочитала до мельчайших подробностей план эвакуации: где какие запасные выходы, кто их откроет; документы иметь при себе сразу же, хватать не вещи, а ребенка, если вдруг попадется ребенок, потому что чужих детей не бывает, а кто-то, может, схватил твоего; не паниковать, не толпиться и не кричать; выходить по очереди, кто первый идет – убирает с прохода стулья (которых в подвале множество). При этом попутно высказала мысль: «Добре було б потренуватись, але такої можливості немає…» И твердо закончила инструктаж: «Але цього не станеться».
В общем, все подготовились, поулегались спать…
Ночью и правда раздается сильнейший взрыв. Я спала сидя, меня будто скинуло со стула – и прямо под ноги. Все поднялись, без всякой паники; засветили фонарики, подхватили вещи (ага, все так все и оставили, да), чьи стулья стояли на дороге, начали их двигать… Я тоже засветила фонарь, надела рюкзак, подняла с раскладушки маму и стала осматриваться…
Засуетились мужики, дежурившие на входе, и, осмотревшись, что к чему, уже начали говорить: да никакой эвакуации не будет, ничего у нас тут не завалено…
Прибежала Директриса, начала разбираться. Разобрались, что ничего страшного не произошло – где-то рядом был сильный взрыв, но не по нам. И она сама еще трусится, голос дрожит, но уже с облегчением она объявляет: «Ну, тренувальна евакуація пройшла успішно! Ви всі молодці!»
Хотя все было бы не так, если бы снаряд и правда попал в укрытие. Поднялась бы пыль, которая, скорее всего, застилала бы и разъедала бы глаза; а стулья с дороги пришлось бы убирать, потому что их разбросало бы как попало. И все это в темноте, так как свет выключен. Но главное: что-то непременно обрушилось бы, и кто-то обязательно оказался бы под завалами. И не было бы никакой тишины хотя бы потому, что кого придавило бы, но не насмерть сразу, орал бы от боли. Это все понялось только со временем.
Але на щастя цього насправді не сталось.
В ту ночь, после таких серьезных предупреждений, я спала в зимней куртке и обуви, чтобы быть готовой подорваться и эвакуироваться сразу. Готовый рюкзак тоже был под рукой – детей у меня нет, а выживать после эвакуации как-то надо. Кроме того, в карманах у меня были документы и все самое-самое необходимое – на случай, если рюкзак все-таки придется бросить. И хотя предупреждали нас об опасности на одну ночь, потом я каждую ночь так ночевала. Ведь даже укрытие – не стопроцентная гарантия безопасности, мало ли, что может случиться.
Потом люди в бункере менялись, и Директриса еще два раза рассказывала план эвакуации тем, кто его еще не слышал. Хотя каждый раз «цього не станеться».

Со временем я все-таки стала меньше бояться стрельбы и взрывов, немного адаптировавшись, хотя полностью этот страх не прошел. Какая сторона стреляет, в этом не играло никакой роли. Просто я уже начала ориентироваться в ходе боевых действий, знала, что русских отбили от города, и это успокаивало. С другой стороны я понимала: если бы стреляли прямо под носом – хрен бы я адаптировалась.
Погода улучшалась, были солнечные дни. В подвале уже многим не сиделось, выходили во двор, просто погулять, подышать свежим воздухом. Все это время над городом, то тут то там, висели клубы дыма. Дым после снарядов отличается от дыма обычных пожаров. Когда пожар, дым сильно клубится и быстро рассеивается. После бомбежек – поднимается и зависает, и может висеть еще два дня. Я даже научилась отличать визуально свежий дым от двухдневного. И непрестанное звуковое сопровождение из бахканий…
Кстати, вы когда-нибудь задумывались, почему во время войны и в связи с войной желают мирного неба? Вот не мирной земли, не мирных городских улиц вокруг, а именно мирного неба над головой? Вот я теперь поняла.
Тем временем назрели походы куда-то дальше дома, и порой – намного дальше.
Пункт первый – зарядка телефонов. Света не было, чтобы экономить батареи, телефоны выключали, ибо связи на них тоже то полностью не было, то почти не было. Тогда в городе объявились владельцы генераторов, которые организовывали точки, куда стекался народ заряжать телефоны. Мы тоже несколько раз ходили. Шум генераторов заглушает большую часть взрывов. С одной стороны так спокойнее, с другой – дезориентирует, создает иллюзию, будто все спокойно, когда вокруг война и, возможно, очень близко.
А еще критически заканчивались лекарства, и пришлось выбраться в аптеку. Начав со своей ближайшей, которая не работала, я, приставая к прохожим с расспросами, час искала аптеку работающую. В итоге нашла одну довольно далеко от убежища. И там огромная очередь, и я стояла в ней еще часа два.
Вышла я из убежища с утра, а днем очень потеплело. А я в зимней одежде. Пока выстояла – взмокла по полной.
Бахкали сильно, но люди вокруг не паниковали и не расходились. Два взрыва были особенно сильные, будто где-то совсем рядом. Первая реакция организма – пригнуться. Вторая – сразу осмотреться по всем сторонам, не вздымается ли где-то дым. Там было много высоток, закрывающих обзор, но между высотками дымов не появлялось.
Наконец я достояла свою очередь и отлично купила почти все из списка. Довольная такой удачей, пошла обратно.
Радость длилась недолго. Вышла с перекрестка на ту улицу, на которой находилось убежище, а там… Столб свежего дыма до самого неба! И как раз в той стороне, где убежище.
Как же я испугалась! В груди сдавило, я хочу бегом бежать – не могу. И вроде умом понимаю и пытаюсь себя убеждать: такой столб дыма не здесь, наверняка где-то далеко, если б здесь, сам столб был бы ближе… И вроде все правильно, а страх как сдавил, так и не отпускает. Иду, задыхаясь, самым быстрым шагом, какой получается, пытаюсь молиться. И только спустя пару минут соображаю позвонить. Мама сказала, что у нее все в порядке, а я сказала, что уже иду назад и что купила почти все, что нужно…
Потом мама рассказала, что она была во дворе. Объявили тревогу, все спустились в подвал. И тут как начали бахкать!.. а я где-то в очереди стою… Она за меня испугалась не меньше, чем я.
Потом мы разобрали покупки: срочные лекарства – по своим аптечкам, несрочные – в отдельный аптечный пакет про запас, средства гигиены – в свой пакет…
Тот день вообще был очень тревожный. Вечером Директриса опять напомнила нам правила эвакуации в случае попадания снаряда в укрытие. Напомнила и ушла, а минут через пятнадцать прибежала и скомандовала: все на эту ночь переходим в другое помещение. Брать только самое необходимое на ночь.
Самое необходимое на ночь – это постель; а все остальное самое необходимое всегда обитает в моем рюкзаке. И вот все с подушками и одеялами быстро через двор переходим из одного подвала в другой, более глубокий и более надежный – это и было то самое настоящее бомбоубежище. На дворе уже хорошие сумерки, а сбоку – свежий дым, визуально не дальше, чем через две улицы или пару кварталов. И терроборона ходит по двору с оружием в полной боевой готовности.
Переселение стало возможным, потому что за время войны из обоих подвалов поуезжали люди. Я шла первая, мама от меня отстала, так как медленно ходит. Поэтому я выбрала нам такую типа комнатушку, немного отделенную от других помещений. Но когда пришла мама, и мы уже хотели располагаться, нас попросили поменяться; эта комната подходит для семьи, а нас только двое. Нам взамен выделили спальное место на двоих: диванчик, к которому были приставлены три стула, и все это застелено одним одеялом. Зато рядом с этим местом был стол, чего не было в предыдущем подвале.
Кое-как обустроились и кое-как успокоились. И тогда мне стало очень жалко, что пришлось оставить основную часть аптечных покупок. Я столько их искала, столько за ними стояла, столько страха натерпелась – а теперь получался нехилый риск, что все это пропадет. И продуктового пакета было жалко. Мы накопили целый пакет продуктов: сухари, печенье, конфеты, что-то из овощей и фруктов… А в рюкзаке у меня – всего полторы мивины и одна пачка печенья.
Выстрелы, залпы, взрывы всю ночь гремели, казалось, прямо за стенами, и это была одна из тех страшных ночей, после которой мне не хотелось подниматься наверх. Но – снова Бог помиловал. Не зацепило ни нас, ни наш дом. Утром, разобравшись, что ничего сверхстрашного тут не произошло, многие окончательно перебрались из прежнего подвала в надежный бункер. Мы тоже перенесли вещи и остались там.
И уже когда мы были там, боевые действия в Чернигове постепенно пошли на спад.

Между делом: я прошу прощения, если текст где-то корявый. Я пишу, а потом у меня нет моральных сил вычитать и отредактировать.

Без коммунальных услуг

Нужно ли особо одаренным специально объяснять, что света, воды, газа не было в городе потому, что обстрелами и бомбежками намеренно были повреждены системы жизнеобеспечения? Вдруг кто-то не понимает?

Без света

Электричество надолго пропадало два раза. Нет, первый раз не застал нас врасплох. Главным образом, наверно, потому, что до окончательного отключения пропадал несколько раз на короткие, по несколько часов, сроки. Мы в принципе этого ждали.
И мы были готовы к отсутствию освещения. Фонарики у нас были с самого начала; да и то мы пользовались ими, когда перемещались по подвалу или возились с мелкими вещами. А так, чтобы экономить батарею, держали выключенными. Многое я приспособилась делать наощупь, зная, например, где что лежит у меня в рюкзаке. Мне это напоминало тот факт, что я дома ночью умела обходиться без света при многих действиях. Я в полной темноте доходила, когда надо было, до туалета. Я могла без света закапать заложенный нос и даже помазать мазью ногу, если она болела. Оказалось – полезные навыки!
Хуже было с телефонами, в которых, кстати, тоже имелись фонарики. Телефоны разряжались быстро, а зарядить стало невозможным. Естественно, их выключили, и включали по мере необходимости. Чаще всего – это на несколько секунд время посмотреть. Звонки свелись к минимуму; во-первых, экономили свой заряд, во-вторых, у всех была такая же ситуация, так что все номера были в отключках.
Потом мы узнали о точках, где люди заряжали телефоны на чьих-то генераторах. Пару раз я ходила на такую в своем районе. Шум генератора напрочь заглушает далекие взрывы; но от близких все равно не убережет.

На несколько дней у нас появилась женщина по имени Оксана – потом уехала. Она, насколько я видела в темноте, принимала активное участие в жизни убежища. Именно в этот период у нас появились солнечные фонари, поэтому я склонна связывать эти два факта.
В первом подвале нам повезло: один из этих фонарей ставили на выступ под потолком прямо возле нас. Во втором, где было множество отдельных помещений, нам такой фонарь не достался. Но от этого мы уже не страдали – приспособились обходиться маленькими фонариками, а основную часть времени обитать в темноте.
Днем эти фонари заряжались во дворе на скамейках.

Первый раз и отключение света, и включение были шоком и стрессом. Моя реакция на первое включение была: так, бегом заряжать телефоны!
Второе отключение было еще более длительным. В этот период мы переселились в нижний подвал. Стало возникать привыкание: к жизни в темноте приспособились, а военная ситуация была такова, что все больше казалось, что теперь весь остаток жизни придется провести в таких условиях…
Я сидела в том нижнем подвале, когда включился свет. И в этот раз – никакого шока или стресса. Только пассивное удивление: вот это да! Будто случилось что-то совершенно невероятное. А следующим этапом реакции стало то, что я обратила внимание, какой грязный тут пол, сколько мусора, которого не видно было в темноте, и решила, что надо бы поубирать. И все.
Дальнейшие приключения со светом пойдут уже в «послевоенную» хронику, если я до нее дойду.

Без воды

Про проблемы с гигиеной, вызванные отсутствием воды, я уже рассказывала, поэтому остановлюсь на других деталях.
Прямо 24 февраля, когда мы были еще дома, по радио прозвучало объявление: необходимо сделать запасы воды. Мы понабирали в бутылки, банки питьевую воду, и набрали полную ванну для технических целей. Потом оказались в убежище, и эти запасы так и остались в квартире.
Питьевой водой мы потом не пользовались. В убежище первое время была вода, и проблем с ней не было. В ванне я несколько раз стирала. Так как уходя мы воду перекрыли вообще, а домой прибегали на очень-очень быстро что-то сделать и назад, то с общим водяным краном никто не возился. Для стирки я использовала имеющуюся техническую воду в ванне; от моей хозяйской деятельности она почернела…
Это была первая причина, почему она стала непригодной для какого-либо дальнейшего использования. А второй было то, что в первых числах марта отключили отопление, вся квартира промерзла, и вода в ванне стала ледяной. Уже на последних стирках у меня пальцы коченели.
Но спускать эту воду мы не стали. Сначала просто из-за времени: это же опять возня с краном, да пока полная ванна набежит, а тут в любой момент надо будет бежать обратно в убежище… А потом не стало самой воды.
На момент первого исчезновения было три недели войны. Понятно, что оставленная вода в банках и бутылках, подразумевавшаяся питьевой, для питья была уже непригодна. Мы брали воду из запасов, сделанных администрацией убежища. И да, расходовали ее так же скромно, как и еду; хотя, как показал опыт, экономить воду не выходит – если она будет долго стоять, опять же, ее нельзя будет пить.
Но питье – это ладно. Туалет – вот с чем оказалось хуже всего!
Едва не стало воды, туалет стало нечем смывать. Какие только меры не пытались предпринять! Администрация делала запасы технической воды – но они практически моментально испарялись. Пробовали ввести правило, что смывает хотя бы примерно каждый пятый – не пошло, ибо как за этим проследить? Пробовали ввести правило смывать только после большого дела – это было самым простым, но почему-то тоже не прижилось.
Уборщицы, работавшие в этой организации (возможно, до войны они работали не уборщицами), постоянно поднимали кипиш. То воду кто-то ворует, то просто засрано… Дошло до того, что туалет на день закрывали и открывали только в комендантский час. А днем – «идите на улицу», в этом районе там-то и там-то есть туалеты.
Для меня ситуация стала ужасающей. Бегать в те туалеты на районе я просто боялась. Под обстрелами, под бомбежками?.. Интересно, что в наш туалет не пускали, мотивируя тем, что «засрано». У меня много раз язык чесался ответить в плане «мне норм». Я по работе каких только туалетов не видела – меня таким не смутишь. Но я молчала. Потому что знала, что в ответ мне скажут: антисанитария. И будут правы.
Несколько раз я бегала домой. Несколько раз, если видела туалет приоткрытым, нахалом нарушала это правило «на улицу». Воду для смыва в основном брала свою, хотя согласна, что ее не хватало. В какой-то момент я решила: если услышу вот это «идите на улицу», сказанное конкретно мне, то я отвечу: «Покажите, куда? Конкретную точку, где на улице можно сходить?»
Но до такого разговора не дошло. Спустя несколько трудных дней решение нашли: организовали уличный туалет во дворе. Вырыли ямку и из производственных поддонов соорудили будку.
Так было в первом подвале. Потом случилось переселение и… тут все поменялось практически кардинально.
Туалет был уже не в бункере, а наверху, в самой организации. И тут уже почему-то никто не скандалил из-за его посещаемости. Но в этот период вода в кране стала появляться чаще, а когда ее не было, многие в дневное время ходили в уличный по инерции. Халтурили только в сырую погоду.
Несколько раз были дождливые дни – тогда техническую воду набирали в ведра прямо на улице. Когда же выпало несколько сухих дней, и с водой снова назрел кризис, Директриса попросила население поносить откуда-нибудь воды для смыва. Вот тут и пригодилась наша ванна, полная темной жижи. Потом, при первой же подачи воды в краны, мы ее заново наполнили и больше не загрязняли.

Другим отпечатавшимся моментом была столовая. Точнее, кухня. Так как нас кормили, то нужно было и по хозяйству помогать, так что нас несколько раз оставляли мыть посуду.
Во-первых, я в молодости училась на повара по настоянию мамы и против своей воли, так что все эти кухни, хоть я на них и побывала, терпеть не могу. Во-вторых, представьте: света нет, воды нет, еще и за окнами грохочут выстрелы. Просто кайф!
Но я все равно старалась поставленную задачу выполнить на совесть. Возможно, поэтому меня не так часто привлекали к мытью посуды, ведь я так усердно старалась отмыть жирное и присохшее, что, кажется, расходовала слишком много воды.

Вообще же питьевую воду в убежище подвозили, и мы по мере надобности набирали. Кроме того, я покупала в маркете минералку – правда, она была газированная; маме не подходила, а я вполне себе пила.

Без связи

Связи, вообще никакой, не было несколько дней. Было мучительно не знать ни о ком из родных и знакомых, где он, что с ним… больше, правда, маме, чем мне. Меня как-то успокаивало то, что как мы никому не можем дозвониться, так и они к нам тоже не могут. Отсутствие связи еще не значит, что что-то случилось – это просто отсутствие связи.
Я в этот период часто думала о неэлектронных видах связи. Обычная почта, переписка на бумаге, например. Медленнее, но безопаснее в плане перехвата вражеской стороной. Попробуй отлови одну бумажку – это вам не аккаунты пачками взламывать и кучей ботов соцсетевые страницы мониторить. Почему нет?..
А нет – потому что нет механизма, который бы так работал. Полевая почта, без которой не обходилась ни одна книга о Второй мировой войне, ушла в историю безвозвратно. Сложно даже представить, чтобы почтальоны или курьеры приходили в бомбоубежища, брали письма и доставляли по указанным адресам…
Так что идея бумажной переписки быстро заглохла в моем воображении. Пришлось просто набираться терпения и ждать, когда связь восстановится. Главное в такой ситуации – себя не накручивать. Не думать, что с близкими случилось что-то плохое.

Почему-то именно духовно-мистическая часть пошла мне с большим трудом - очень медленно пишется, и очень много текста выходит. Поэтому разделила на две части - еще будет продолжение.

3. Монашеская молитва.

Итак, после последнего сна-откровения я пришла к выводу, что мне остается только молиться. Я также говорила, что эта молитва тянула на монашескую. Конечно, я не буду рассказывать, как и о чем я молилась. Верующие примерно понимают, как и о чем молятся монахи.
У этой истории есть предыстория. Дело в том, что я и раньше молилась такой молитвой. Она шла не всегда, но я не особо переживала по этому поводу. Если не идет, значит, наступила усталость – ну и ладно. Через время опять пойдет. Эту молитву можно было совмещать с работой, домашними делами, с дорогой куда-либо, хоть пешком, хоть транспортом…
В какой-то момент я задумалась. Молюсь по-монашески, а в монастырь идти (правильнее сказать – уходить из мира) не собираюсь. К литературной карьере, например, стремлюсь… Но может, именно из-за этого у меня в жизни ничего не ладится? Может, надо четко определиться: или духовное, или мирское? Я болтаюсь между духовным и мирским, пытаюсь и тут успеть и там не опоздать. Может, надо выбрать что-то одно?
Но сделать этот выбор у меня не получалось. Я не могла отказаться ни от духовного, ни от мирского. Поэтому когда оказалась в убежище и не смогла заниматься ничем, кроме молитвы, то подумала: Бог сделал выбор за меня. Еще через время, когда я начала возвращаться к жизни и эта молитва стала ослабевать (возможно, возникла все та же усталость), я решила по-другому: раз я не могу определиться, то может быть, Бог просто дал мне в жизни монашеский период. И если так, то он может быть даже не последним, и в будущем могут возникать еще ситуации, когда я буду вот так же молиться, оставив все насущные дела.
Помимо того, что эта монашеская молитва просто хорошо шла, была еще пара мистических моментов. Опять же, связанных со снами.
Первый раз был еще в первом подвале. С вечера боевые действия было слышно совсем недалеко, поэтому я решила молиться, насколько меня хватит, всю ночь. Чтобы не заснуть, я не ложилась, а осталась сидеть на стуле.
В помещении выключили свет, все улеглись, и быстро установилась тишина. Ну точнее как, тишина… Выстрелы грохотали, казалось, прямо за стеной. А я молилась.
Молитва шла очень хорошо. Стрельба постепенно отдалялась, и за пару часов я по звуку понимала, как опасность проходит стороной, и вот она уже все дальше и дальше… Но я боюсь прерваться, потому что мне кажется, что если я остановлю молитву, то все страшное вернется. И похоже, уже глубокая ночь, а я все продолжаю…
То, что люди время от времени проходили мимо меня по ночным потребностям, это нормально, это мне не мешало. Но вот мама встала в туалет. «А ты чего сидишь?» Я отговорилась чем-то несущественным, мол, я еще посижу. А потом, еще через время, я уже и подустала, и кроме того подумала: если она второй раз встанет (а такое запросто могло быть), то придумать отговорку будет сложнее. Поэтому я решила лечь и продолжить молитву лежа. И какое-то время мне это удавалось, но потом усталость взяла свое, и я заснула.
Мне приснился сон, что в моей квартире находился какой-то незнакомый парень. Как-то я выяснила, что он бесноватый, потому что вел себя неадекватно. Потом ко мне пришел мужчина, вроде как представитель духовенства, хотя точно не помню. Мы вместе зашли в квартиру. Там, где в реале стоят наши с мамой кровати, была барная стойка, как в барах, и этот парень за ней возился, громко гремя посудой. Мой спутник начал с ним общаться, и я поначалу ничего не говорила, а потом поняла, что надо его предупредить – я-то знаю, что это бесноватый, а только что пришедший человек не знает. Не помню, вдвоем мы начали на неадеквата воздействовать молитвой или кто-то один из нас – но парень быстро выскочил из-за стойки и убежал в квартиру напротив, хлопнув дверью. Я проснулась и подумала: эээ, вот бы и в глобальном масштабе вот так взять и выгнать непрошенного соседа и дверь за ним захлопнуть!
Во второй раз получилось похоже. Было это если не в ту же ночь, когда нас переселили в нижний бункер, то на следующую точно. Но скорее всего в ту же, потому что тогда опять грозила серьезная опасность, и я опять решила так же молиться, и молитва опять пошла превосходно.
Мне приснилось то помещение убежища, которое мы хотели занять сами, но потом уступили семье. Там будто была полка под потолком или что-то типа антресоли. И там в неестественной позе, на четвереньках, сидел странный человек в темно-синей одежде и с ненатуральным белым лицом – будто маска или нарисованный грим. Я опять понимаю, что это какое-то зло. Я начинаю крестить это существо, повторяя знамение раз за разом, и при этом читаю молитву Кресту «Да воскреснет Бог». Когда-то я знала ее напамять, на момент войны уже призабыла. Помню, что во сне начинала ее правильно, а какими словами заканчивала – не представляю. Но факт тот, что это существо исчезло еще где-то на середине молитвы. А я все равно дочитываю и не перестаю крестить то место, где оно было. При этом вокруг уже ходят люди, и у меня мелькает мысль: что они о моих действиях подумают? Но было как-то все равно.
После этого сна я поняла, что молитва не проходит даром; что-то в этой войне происходит не только на видимых уровнях, а и на духовном тоже.
Много раз я пыталась повторить эти молитвенные ночи. Пыталась настроиться на духовное делание так же, как и в эти опасные ночи, когда такой угрожающей опасности не было – перейти, так сказать, из обороны в нападение. Чтобы не просто оградиться молитвой от опасности, а еще и устранить ее, предотвратить, насколько можно. И ни разу не получилось.
Еще одной ночью была во сне какая-то чертовщина, и я с ней во сне не справилась. Но отнеслась к этому спокойно: в ту ночь я так усердно не молилась, а что вокруг реальная чертовщина творится – это только самым слепым еще непонятно.
Монашеской молитвой я молилась до самого выселения из убежища, но когда боевые действия начали сходить на нет, постепенно и молитвенный настрой снижался. С одной стороны, я, конечно, начала уставать. Это еще одно свидетельство, что монастырь не для меня: я не смогу так молиться постоянно – я периодически устаю от такой молитвы. С другой стороны, как-то чувствовалось, что не только мои силы иссякают, а в принципе эта молитва стала уже не так нужна… мне ли, городу, миру – не знаю. Просто этот отведенный мне монашеский период плавно подходит к концу.
Вскоре после возвращения домой я в новостях по радио краем уха услышала фразу про то, что «монахів замкнули у підвалі». Где, каких, почему и за что, не уловила; подразумевалась вроде нехорошая новость, но для меня прозвучало как «щуку кинули у річку».
О повторении монашеского опыта в таких или подобных условиях не мечтаю. Хотя Бог непременно устроит, если посчитает нужным.

И еще пара важных вещей, о которых тоже необходимо сказать.
1. Живя в убежище, первый раз в жизни я сознательно, на полном серьезе желала кому-либо смерти – ну, Сами-знаете-кому. Желание ничуть не странное, оно полностью совпадало с настроениями большинства.
Странным было другое: то, что это явно греховное желание, которое должно бы препятствовать благодатной молитве, никак на молитву не влияло. Для верующих скажу на церковном языке: греховное желание не отгоняло благодать. То ли уважительной причиной было то, что желание вынуждено (ведь эта смерть могла приблизить конец войны); то ли Сами-знаете-кто настолько вышел за рамки человечности, что на него уже не распространяются ни заповеди, ни вообще человеческие отношения, понятия.
2. Наверно, благодаря такой усердной молитве у меня на момент выхода из бункера не было слепой, подавляющей ненависти ко всем русским. Возможно, и наоборот: благодаря тому, что я изначально к ненависти не была предрасположена, у меня вообще пошла такая молитва. (Формулировка для верующих: Бог дал такую молитву). Может быть, это зацикленный процесс, когда и первое от второго, и второе от первого зависят в равной степени.
Нет, ненависть и присутствовала в какой-то мере, и сейчас присутствует еще в большей мере, но она совсем не такая, и совсем не так проявляется, как предпочитает ее сейчас проявлять общественное большинство. Но о ненависти будет уместнее поговорить в следующей части.

4. Предсказание из прошлого.

И последний мистический момент – самый неожиданный. А неожиданный потому, что всплыла другая мистическая история десятилетней давности. Некоторым я еще тогда рассказывала эту историю.
Кто со мной знаком, тот знает, а кто не знает, тем рассказываю: я давно определилась со своим жизненным призванием – это литература. Но реализовать себя в ней у меня никогда не получалось. Под реализацией я имею в виду зарабатывать этим на жизнь – то есть, иметь любимую работу, зарабатывать своим хобби… Какие там еще формулировки существуют на такую ситуацию? Но так как реализация в литературе была нереальной, мне приходилось, да и сейчас приходится, работать на других, самых обычных работах.
Дело было, как я уже сказала, десять лет назад, когда я в очередной раз устроилась на ненавистную работу в промышленный цех.
Буквально в первые дни работы у меня ночью случился сердечный приступ – давление поднялось невероятно, на тот момент был рекордный показатель, и было мне очень плохо. Подробно медицинскую составляющую рассказывать не буду – тут дело не в ней. Дело в том, что тогда меня это повергло в сильнейшее уныние: мало того, что я просто терпеть не могу эту деятельность, так еще и такой вред для здоровью. У меня был такой внутренний протест против этой работы… а мама все равно на ней настаивала. Дошло у меня даже до попытки самоубийства. Да, сейчас об этом даже смешно вспоминать – вот же дурочка была…
Тогда от самоубийства меня Бог спас чудом. И, наверно, я все-таки недаром говорю, что наличие прямой Божией благодати в жизни – это не случаи, не разовые события, а периоды определенных историй, где случаи и события взаимосвязаны. Если Бог взялся напрямую помогать и спасать тогда – так уж помогал и спасал. Вроде бы в ту же ночь я молилась, задавая вопросы все о том же – о выборе жизненного пути…
И мне приснился длинный коридор, такой же, как на том предприятии. Я шла по нему, временами заходя в какие-то комнаты, иногда встречая каких-то людей… Где-то в начале этого коридора я зашла в помещение, напоминавшее отдел кадров этого самого предприятия. Я пробыла там совсем чуть-чуть и пошла дальше. (Для справки: на самом предприятии я в итоге проработала всего четыре месяца.)
Потом был довольно длинный промежуток, когда я просто шла, никого особенного не встречая и без особых происшествий. И спустя это длительное время появилась злющая собака – немецкая овчарка. Была она настолько злой и свирепой, что ее держали на поводках четверо мужчин в деловых костюмах, которые выглядели одинаково. Но я благополучно прошла мимо этой собаки, а вот на кого-то, кто шел за мной, она накинулась.
Потом, очень вскоре после собаки, я зашла в какое-то помещение, которое было по пути. Оно было очень светлым и напоминало медицинский кабинет. Там стояло кресло, как у стоматолога, и еще там был врач, но про врача я знала, что это психиатр. Он был одет в обычный белый медицинский костюм. Я села в кресло и начала излагать ему свои проблемы и вопросы. Он слушал, но молчал. За время моего монолога его белая одежда вдруг исчезла, он остался в черном, но это не в каком-то зловещем мистическом смысле – просто обычная одежда черного цвета. А еще спустя сколько-то времени и он сам просто неожиданно исчез. Я растерялась и расстроилась, и спросила что-то вроде: Боже, ну что происходит?.. И на этом проснулась.
Про собаку сразу было понятно, что это какое-то глобальное зло, война или что-то такое. Когда начался Майдан, я подумала, что это оно. Когда началась война на Донбассе, подумала: нет, вот теперь оно. Еще и предсказывала, что долго это все не продлится, раз я во сне прошла мимо собаки быстро и без вреда для себя. Но во-первых, и Майдан, и АТО начались через небольшое время после сна. Во-вторых, Донбасс как раз очень затянулся.
И только вот теперь я точно знаю: вот оно – персонально моя война! И времени реально прошло много, настолько, что я успела напрочь забыть этот сон.
Что же касается людей, державших собаку, то тут у меня с самого начала было одно толкование, которое не поменялось. Люди в деловых костюмах – это политики. Четыре политических образования, если можно так их назвать, пытающихся управлять войной, как марионеткой – Украина, Россия, Европа, Америка.
Теперь, когда это сбылось, я думаю над следующим эпизодом сна – странный исчезнувший человек. Вроде как даже похожая ситуация с конкретным человеком уже имела место быть… Но если тогда сразу я смело бралась за толкования, то сейчас, покуда не исполнится и не станет предельно четко понятно, что именно было предсказано, я от суждений воздержусь. Ну, можно только предположить, что, очевидно, некий человек появится в моей жизни ненадолго.
Остается один вопрос: будет ли этот момент концом жизни или точкой невозврата, после которой у меня отпадут вопросы о моем жизненном предназначении?
С одной стороны, если в очередной раз меня бросит очередной мужик, я могу впасть в такой неадекват, которого просто не переживу. С другой – я же ведь не дошла в этом сне до конца туннеля, я все время осознавала, что буду идти вперед, все время осознавала себя в пути. Второй вариант не противоречит и недавнему сну в убежище про начало сороковых (хотя ощущения такие, что хоть бы этот двадцать второй пережить).
Но знаете, что самое интересное? Вот нет бы мне вспомнить этот сон в начале всего, когда я в убежище с ума сходила от страха и безысходности! так нет же, будто стерли его из памяти. И только когда боевые действия затихли, когда русские ушли из города, когда жизнь потихоньку начала как-то заново наклевываться – вот тогда будто нажали кнопочку Восстановить, и все вспомнилось резко, в один момент. Мне было и обидно, и сердито, и смешно.

Вот такой я за это время получила духовный опыт. Что еще исполнится из предсказанного и как исполнится – поживем, увидим.

Вдогонку.
Я сначала вообще сомневалась, стоит ли об этом писать, но, наблюдая некоторые вещи в интернетном общении, понимаю, что не только стоит, а, возможно, даже нужно.
Речь об изнасилованиях, о массовости которых заговорили после Бучи. Я знаю, что мои слова никому не понравятся, особенно диванным блюстителям справедливости, но я имею полное право и все основания сказать то, что думаю по этому поводу.
Кто читал тему Отношения с бывшими жертвами насилия в разделе форума Психология, наверно, помнят, как я сетовала на то, что благодаря телевизионным шоу тема изнасилований стала настолько обыденной для общества, что воспринималась чуть ли не как норма, и никто не понимал всей ее серьезности. Так вот, новостные эфиры об изнасилованиях я слушала с какой-то темной радостью, с каким-то угрюмым утешением. Ну наконец-то, хотя бы благодарая войне, в общество вернется понятие о сексуальном насилии, как о зле! а не «психологи все исправят».
Впрочем, если наши люди до сих пор не осознавали разницы между просто сексом и сексуальным насилием, то русские в этом пошли еще дальше. Я говорю сейчас о том женском существе, что призывало мужа-военного насиловать украинок. Ну, вы знаете, это была нашумевшая история… Тогда по радио в эфир вставляли одну ее фразу. Я, выйдя из бункера, нашла их разговор полностью. И если его послушать, думаю, любой профессиональный психолог подтвердит: это женское существо не осознает, что такое изнасилование, и говорит о нем, как об обычном сексе.
Я не знаю, чем закончилась история с этими двумя. Но все время надеялась, что женушку накажут вместе с муженьком – хоть тогда она начнет понимать некоторые вещи.

Портреты.

Война создала новый вид знакомства между людьми: были в одном бункере.
Впрочем, я начну не с бункерных знакомых, а с историй, связанных со знакомыми старыми. Даже не с моими, а с мамиными.

Первая мамина знакомая – глубокая пенсионерка. Жила на втором этаже высотного дома. Бомба упала прямо во двор. Взрыв произошел в момент, когда по сигналу воздушной тревоги женщина шла перекрывать газ. Естественно, она получила сильную травму. Впрочем, подробностей этого момента я не помню, как она потом покинула квартиру; врать на этот счет не буду.
Суть в том, что когда мама в следующий раз с ей созвонилась, она была в больнице. Ходить не могла. Рассказывала по телефону, что все пациенты пострадали не от самих бомбежек/обстрелов, а получили свои травмы, когда пытались спрятаться в укрытие. Я раньше тоже слышала о такой статистике…
Потом пропала связь. И – эту больницу тоже бомбили!
Казалось бы, что тут уже можно думать? Но, не знаю, как мама, а я из предыдущего жизненного опыта уже четко знала: никого не следует хоронить, пока стопроцентно не убедишься, что человек умер. Ничего о нем не знаешь – значит, живой. По умолчанию. Поэтому я именно эту ситуацию воспринимала без особого трагизма.
Потом все затихло, связь восстановили. Все начали созваниваться со всеми. И мама дозвонилась до этой знакомой! Она рассказывала, как лежит в больнице, как во время бомбежки их переводили из одного помещения в другое…
Мой принцип, о котором я говорила, прошел очередную проверку жизнью и получил от нее очередное подтверждение правильности.
Правда, эта женщина так и осталась лежачим инвалидом. На данный момент она уже дома, и к ней ходят соцработники.

Еще одна мамина знакомая жила совсем рядом с гостиницей, которую тоже бомбанули. С ней мама так и не связалась с момента бомбежки – то ли связи уже не было, то ли у самой знакомой были проблемы с телефоном… Мы прикидывали, что дом настолько рядом – никак не мог не пострадать.
Потом, когда все стало затихать, мы надолго выходили в город. И, проходя в том районе, просто встретили ее. Тоже была радость. Расскажу об этом подробнее в другой части. Но опять же, факт тот, что не было оснований заранее человека хоронить.
Так что, пока не будет четко видно, что человека не стало, считайте его живым. Большая вероятность, что вы окажетесь правы.

А теперь собственно о бункере.
Я уже говорила, что бомбоубежище – это скопление людей, при котором образуется некий новый, своеобразный социум. Люди обитают настолько тесно друг с другом, что каждого видно насквозь. Видно, как меняются модели поведения, принятые в обществе при нормальной жизни. Люди не становятся ни лучше, ни хуже – они просто начинают по-другому себя вести.
Я могу выделить три категории обитателей бункера: взрослые люди, дети, животные. Ну да, животные в такой тесноте тоже воспринимаются как-то по-особому личностно.

Вроде я уже говорила, что поначалу детей было очень много. В первые два дня еще были скандалы из-за детского шума, особенно когда дети бегали. Первые два дня еще работало «они же дети». Потом шум и грызня стали постепенно затихать. И бездетные начали что-то понимать о происходящем, и родители уже как-то доносили до детей аспекты такого места проживания.
В какой-то момент для детей принесли много игрушек, детских книжек… Раньше меня книжки очень заинтересовали бы, но тогда было не до них. Среди игрушек был конструктор лего. Дети сделали себе пистолеты и играли в стрелялки. Пару раз взрослые изрекли замечания в стиле: «Ну вам стрельбы мало? играли бы во что-то мирное, строили бы домики…» Раньше на такую деталь никто бы и внимания не обратил. Но замечания были вымученные, слабые, без нравоучительного тона.

Труднее всего, на мой взгляд, было подросткам лет 13-15. Они уже достаточно взрослые, чтобы в полной мере понимать, что происходит вокруг, какие перед ними стоят угрозы. В то же время они уже достаточно взрослые, чтобы позволять себе нытье и капризы; молча грустили, почти постоянно залипая в телефонах. Почему-то именно их было как-то особенно жалко. Хотя подростков было и немного, в разы меньше, чем младших.

Самым известным в бункере стал мальчик Даня. Во-первых, был самый непоседливый. Во-вторых, единственный из детей, кто прожил в убежище до ухода русских – его семья тоже не уезжала.

Что касается взрослых, то я даже не знаю, с чего или с кого начать…
Были, конечно, люди и приятные, и неприятные, и нейтральные. Не могу сказать, что война как-то особо кого-то изменила. Правильнее сказать – приструнила. Но в целом каждый остался со своими достоинствами и своими недостатками. Наверно.
Было много верующих. Наверно, я одна среди них была без Евангелия, молитвослова или хоть какой-то церковной книги.

Была одна неприятная компания: три молодые пары, одна с маленьким мальчиком, и с ними еще один парень без пары. Вот этот одинокий и был самым ответственным за неприятное впечатление. Постоянно шутил, прикалывался, будто вокруг ничего не происходит, и временами весьма неприлично.
Был в этой компании и самый адекватный парень. Над ним постоянно прикалывались, что он спит так крепко, что никакими взрывами не разбудишь.
В этой же компании я понаблюдала за воспитательным процессом, который вызвал у меня глубокие размышления.
Началось с простого: мальчик отнял у соседской девочки игрушку. Девочка в слезы: отдаай!.. Естественно, крик привлек внимание взрослых.
Сначала папа убеждал мальчика словами: «Это ЕЕ игрушка!», мол, надо отдать. Но мелкий разбойник, предсказуемо, имел в виду этот довод.
Тогда следующим аргументом стало: значит, ты должен дать ей что-то взамен. Появился хороший мешочек с игрушками, из которого была извлечена какая-то мелочь. «На, дай ей».
Мальчик сунул эту мелочь девочке в руку. Та долго рассматривала, будто раздумывала, сравнивала, а потом опять заплакала. По-моему, хотя не уверена, в этот момент уже старшие родственники девочки посоветовали пойти это отдать.
Она пошла отдавать. Папа мальчика говорит что-то вроде: «Все, пора меняться обратно». Тут меня отвлекли, и я уже не видела, как это произошло, но девочке наконец вернули ее игрушку, и она успокоилась.
Вроде бы родитель мальчика и разумно поступил… но что-то меня все равно кольнуло.
То есть, чужое брать нельзя. Но если очень хочется, то можно. Но только если тебе есть чем компенсировать взятое. Вот портрет нашего общества.
Я знаю, что в моем детстве родители уже порицали бы словами вроде: «Фу! Ты вор! Я не хочу с вором даже разговаривать!» И никаких психических травм у детей не происходило: пока они размышляли над услышанным, родители успевали проинструктировать, что надо делать, чтобы деток никто не обзывал противными словами – надо отдать то, что забрал. Честность воспитывалась на таком понятии, как репутация.
Ну а нынешним родителям плевать на честность, да и о репутации заботятся по-другому.
Пример девочки тоже показателен. На практике получается, что компенсация, точнее то, что обидчик считает таковой, далеко не всегда действительно компенсирует утрату для того, у кого забрали. Но разве вора это интересует?
Вот так и живем. А казалось бы – всего лишь дети.

Эта компания уехала через два дня. Их место заняла совсем другая – чисто женская. Одна взрослая женщина, как я поняла, знакомая Директрисы, и несколько девушек студенческого возраста.
У них были две собачки, оба мальчика. Одного звали Джимми. У другой семьи неподалеку была собачка-девочка такой же породы по кличке Стелла. Дети, когда узнали, моментально их «поженили».
Как-то Стелла пришла к Джимми в гости. Женщина, хозяйка Джимми, лежала на одеялах. Так как порода эта дружелюбная, Стелла начала ластиться к женщине, и та принялась ее гладить; а потом глянула:
- Ой! А это не наш…
Джимми в стороне смотрел на это все недоумевающе – это что происходит такое?

Потом большинство этой женской компании тоже уехало, остались только две девушки со вторым песиком. Это был чихуахуа по кличке Шоколад, сокращенно – Шоко. Надо сказать, тявкал поменьше Джимми...  Тоже был любимцем у детей.
Как-то одна девочка-школьница нарисовала их портрет – двух девушек и коричневую собачку. И подарила девушкам, для которых этот подарок стал полной неожиданностью – они были и удивлены, и растеряны. Правда, совсем недолго.
Потом и они уехали. Надеюсь, сохранили рисунок – от всей души был подарок…

Кстати, насчет собак. Сразу вспоминаются еще два товарища из этого племени.
Первый был большой черный бродячий пес – по-моему, он и раньше обитал на этом районе, а теперь прибился к убежищу.
Дети решили дать ему имя и выбрали для этого оригинальный способ. Я стала свидетельницей того, как одна девочка рассказывала кому-то из взрослых:
- Я на одной руке написала Рекс, а на другой Вульф. Какую руку он выберет, так его и будут звать.
Каким образом пес должен был выбирать руку, я не помню, а может, еще тогда не уловила. Но факт тот, что дети со временем разъехались, а Рекс остался у нас проживать.
Как потом выяснилось – тот еще хитрожопый товарищ. Во время стрельбы и взрывов всегда норовил забежать к нам в подвал; но его гоняли, так как бывал замечен на скандальных моментах. И далеко не все ел, что ему давали.
Второй была собака Джесси, которая вместе с хозяевами тоже прожила в убежище практически до конца. То ли сенбернар, то ли смесь сенбернара с кем-то, как я пыталась определить. (Или есть еще какая-то похожая порода?)
Ничем особенным она не отличилась. Мне вспоминается только маленький прикольный эпизод.
В первом подвале, который был очень длинный, Джесси жила в самом конце, и на прогулки ее водили через весь подвал. Как-то я лежала на раскладушке, и ее как раз вели с улицы. И тут, проходя мимо, она вдруг почему-то решила понюхать мне лицо. Я на это среагировала:
- Привет.
Окружающие смеялись и, подумав, что она меня лизнула, шутили о поцелуе; но на самом деле она не лизнула, а только понюхала.

Были в бункере разные животные. Было немало котов, но они не активничали – их в основном в корзинках держали. (Ага, попробуйте кота в бункере выпустить.) ) Смутно припоминаю что-то о попугайчике. Но самым экзотическим животным был голубь. Точнее голубка. Ее хозяйкой была девушка в очередной волне эвакуирующихся – она вроде тоже только один вечер у нас побыла.

Кто еще из людей запомнился?
Про Олю, жену военного с тремя детьми, я уже вроде рассказывала. Интересно, вернулись ли они в итоге в Чернигов? Уже в мае, когда мы вышли на работу и я начала ходить по людям, то о некоторых соседях мне люди рассказывали: «Тут (в этой квартире или в этом доме) военные жили, они в марте как выехали, так тут до сих пор никого нет». По этим рассказам я пришла к выводу, что семьи военных до сих пор в отъезде. Но не знаю, насколько этот вывод правильный.

Студентка Ира.
Девушка появилась в убежище после очередной разбомбленной многоэтажки, где она снимала квартиру.
Это был пример самого эпического спокойствия в нашем бункере. Дело даже не в панике и переживаниях – без паники как раз обходились многие. Дело, как я потом поняла, было в полном отсутствии суеты.
Она пришла в убежище будто подготовленной заранее. Все при себе: и хорошие фонари, и подбор продуктов с расчетом именно на такое проживание – легкие, негабаритные и в то же время с долгим сроком хранения… Реально, человек будто заранее все предусмотрел и подготовился.
При этом и вела себя абсолютно спокойно. Днем спокойно ходила в город по своим делам. По вечерам, пока был свет, читала книгу. Спокойно общалась с любыми людьми, ни разу ни на кого голоса не повысила, хотя всякие ссоры-споры в убежище были регулярностью.
Именно от нее во время отсутствия света мы узнали точку, где можно было зарядить телефоны.
Ира пробыла в убежище не так долго. И уехала тоже спокойно, без суеты – по крайней мере, насколько я видела. А видела я, как она вроде уезжать и не собиралась, а потом просто с кем-то поговорила, узнала, что из такой-то точки во столько-то будет автобус – собралась и уехала именно в этот день в это время.
Накануне перед отъездом Ира организовала детям вечернее развлечение – включила на телефоне мультик. В этот вечер дети даже не шумели.   
Днем уехала. Оставила нам часть продуктов. Наверно, со стороны так выглядело, что мы усердно экономим, хотя нам просто не хотелось есть; вот нам и помогали. Мы Ире говорим: так взяла бы себе в дорогу! А она нам: да у меня и так сумка тяжелая.
Вечером мальчик Даня очень плакал, когда узнал, что тетя с мультиками уехала.
То ли в последнюю, то ли в предпоследнюю ночь Иры в убежище была очередная волна уезжающих семей военных. Прямо на моих глазах она подружилась с другой девчонкой, державшей ручного голубя; девушки обменялись своими данными, ну а ночью расстались.
Я на их знакомство и общение смотрела с завистью. Наверно, это был самый четкий момент, когда я пожалела, что не особо с кем общаюсь, чтобы вот так же завести какие-то новые знакомства, подружиться… Я на этот бункер выбрала монашеский путь. Я утешала себя тем, что девушки просто молодые, им проще в этих всех делах. Я уже не в том возрасте, чтобы так легко и беззаботно начинать дружбу. Но было жаль, что я осталась такой одинокой, что ни любимого человека, ни друзей… Как-то неправильно я жизнь прожила…
Намного позже, уже дома, я вдруг вспомнила, что имя Ирина означает «мир». И это значение настолько соответствовало девушке с таким эпическим спокойствием, что я задумалась: а человек ли вообще это был? Может, Бог и правда ангела послал? я ведь просила об этом… Впрочем, если это был ангел, то скорее, он был послан детям, а взрослым вроде нас помог по совместительству.

Саша. (Тот самый, у которого было радио в телефоне).
Сам он был из Нежина. Пришел в убежище, когда все жили уже в нижнем бункере. У него практически не было с собой вещей; кнопочный телефон с радио был, но то ли без симки, то ли без счета, потому что позвонить он просил у других людей. Как он оказался в Чернигове в таком положении, я не очень поняла.
Про него рассказывали, как он сам рассказывал, что собирается пойти воевать, но нужно идти в военкомат по месту регистрации. Поэтому он все рвался в Нежин, хоть пешком идти. И все оставался, потому что Нежин обстреливали еще дольше, чем Чернигов. А потом, когда все-таки ушел, было чувство внезапности.
Еще позже он созванивался с женщиной, у которой одалживал телефон позвонить. До дома добрался благополучно, семья даже в благодарность отслужила в церкви… я забыла, что.   

Бабушка
Эту старую женщину звали Надеждой, но все называли ее бабушкой.
Пришла она к нам уже ближе к затишью. Уже в нижний бункер. Пришла, потому что в нашем убежище «кормили». Хотя о своем предыдущем убежище рассказывала, что его открывают и закрывают в шесть утра и в шесть вечера. Пришел с вечера – остаешься на ночь. Если утром не ушел – сидишь весь день без возможности выйти. Не знаю, насколько правда; мне-то быстро стала понятна причина прихода этой женщины сюда.
У этой женщины была ярко выраженная черта попользоваться чужим даже при наличии своего. Так когда не было света, она постоянно за кем-нибудь увязывалась, чтобы подняться наверх с чужим фонариком.
Спрашиваем:
- Как же так? Уже сколько времени город без света, у всех на этот случай хоть какой-нибудь фонарик да есть. Почему же вы без фонарика?
Начинается сказка о том, что фонарик был, но кто-то его забрал… Подсказываем, где можно такое приобрести. К вечеру бабушка уже со своим фонарем. Но наутро опять примазывается к нам на наши фонари.
- У вас же вчера был фонарь, при чем еще более мощный!
По ее оправданиям выходит, что с фонарем что-то не так; либо она про него просто забыла. Ну, когда фонарь все-таки проверяли – работал отлично.
В бункере эта женщина поселилась прямо рядом с нами, так что именно нам приходилось терпеть ее больше всего. Мне иногда терпения не хватало, и я ругалась.
Относительно такого поведения мы с мамой разошлись во мнениях. Она считала происходящее старческой деменцией, я – обычной хитрожопостью. При более глубоком размышлении я пришла к выводу, что это тот случай, когда хитрожопость изначально была человеку присуща, а к старости вызрела в доминирующую черту характера и стала плохо контролироваться – не без деменции, конечно, тоже.

Это те, кто вспоминается с ходу. Если кто-то или что-то будет вспоминаться еще, в процессе написания дальнейших глав, то, возможно, я буду добавлять прямо в этот пост. На всякий случай, кому интересно, посматривайте сюда.

Творческий фактор
Творчество отошло на второй план. Если в первые несколько дней я переживала о начатых и недописанных текстах, то со временем утратилась всякая актуальность литературной деятельности. Была пара попыток родить какой-то стих – ничего не получилось. В то же время творчество как явление, скажем так, не совсем отсутствовало в бункерной жизни.

Книги
Я не помню, говорила или нет, вроде говорила, что пока был свет, в бункере многие читали бумажные книги. В какой-то степени я этим людям завидовала. Но понимала, что хоть у меня дома и осталось, что почитать, я из дома в редкие вылазки книги брать не буду и читать их в убежище тоже не буду.
Но я часто вспоминала старые советские книги про Великую Отечественную войну – я в детстве читала их множество. И вот их мне долгое время очень хотелось перечитать – что-то заново понять, переосмыслить.
Ближе к выселению я уже заранее хотела почитать то, что напишут именно про эту войну. И при том документальные хроники, где все реально, а не художественные романы по мотивам. В то же время я знала, что еще долго сама не смогу написать что-либо художественное на эту тему. Если только эту хронику – в бункере я мысленно постоянно ее продолжала.
И даже сейчас, когда прошло уже много времени, ничего на военную тему не пишется. Вот начатое до войны – продолжается очень успешно. (Конкретно сейчас, правда, сильно мешают отключения света.)
Кстати, в соседнем разделе Книги, в теме Переводы стихов классиков, лежит один из таких текстов, начатых ДО, законченных ПОСЛЕ – украинский перевод Пушкина. У меня очень унылое настроение по поводу этой вещи – кому это уже теперь будет нужно?

Музыка
Музыка – такая вещь, которая если играет, ты все равно ее слышишь, хочешь ты этого или нет. Поэтому когда появилось радио, и там временами ставили песни, можно сказать, музыка вернулась в мою жизнь намного раньше книг, еще в бункере.
Я просто оставлю ссылки на песни, которые мне тогда понравились:

https://www.youtube.com/watch?v=NtuD3F- … rt_radio=1

Бог біля тебе. В этой песне особенно зацепили слова: «Бог біля тебе, там, де і не треба, ти і не помічав». При том, насколько мне в убежище шла молитва, казалось, что автор писал эту строчку со знанием дела.

https://www.youtube.com/watch?v=89sUg5jw_qI
Чем мне эта песня понравилась, не знаю. Да и сейчас уже не так симпатично воспринимается, как тогда в бункере; возможно, тогда был просто творческий голод.

https://www.youtube.com/watch?v=BcqRd55p9gg

Все приведенные песни оказались, как я выяснила потом, старыми. Но эта – не просто старая. Если первые две были написаны хотя бы о войне на Донбассе, которая с 2014 года, то эта – вообще не о войне. И тем не менее, она тоже попала на радио в военное время, а ведь раньше я ее не слышала.
Это и была та самая спокойная песня на Громадськом радио, о которой я говорила, которая сошла за успокоительную колыбельную на ночь. Интересно, что я на слух почти не разобрала слов и еле запомнила пару строчек из припева, чтобы потом, если вернусь домой, смогла найти.
(Риторический вопрос к авторам: почему кусочок, а не шматочок?)
До войны вообще не любила ни Христину Соловій, ни Анастасию Приходько…

Но это все, как я уже сказала, оказались старые песни, и потом я все их нашла на ютубе, и большинстве – на канале Пісні війни. Там нашлись и те песни, которые я тоже слышала по радио, но которые не зацепили. Удивилась, почему я этих песен раньше не слышала; также удивилась, почему военных песен, которые мне раньше нравились (Божена Дар – Повернись, Виктор Винник – Кордон), на этом канале нет.
Я была разочарована, что ни у кого из тех, кого я слушала, не было новых песен на эту тему; хотя понятно же, что не все артисты воюют или сидят в убежищах. Это потом зашевелились Хардкиссы (которые, как я поняла, выехали за границу и вот только недавно вернулись). Но мне еще до войны их новые песни казались однотипными и не вызывали интереса. Вот и военная новинка Як ти не зашла. И следующий Маяк тоже – я даже не помню, о чем эта песня… Хотя в целом я порадовалась их «возвращению» в музыку.
Антитела воевали. Когда я узнала, это не стало для меня сюрпризом.
А вот кто очень удивил внезапным релизом – это Детач. Клип Інші свалился как снег на голову и поначалу воспринялся мной тяжело по смысловой нагрузке. На данный момент у них вышло уже три клипа:

https://www.youtube.com/watch?v=n2NxGR_123M
https://www.youtube.com/watch?v=IXv4HDf_Pf4
https://www.youtube.com/watch?v=3OJwzx85q8Q

Жаль, что пока дальнейшее их творчество застопорилось.

Еще одним музыкально-военным событием стало Детское Евровидение. Точнее, национальный отбор. Хотя если честно, я на 200% была уверена, что в этом году откажутся от участия.
Отбор был, по сравнению с предыдущими годами, конечно, так себе. Выбрали для финала всего пять песен. Без военной темы, естественно, не обошлось – о войне было две песни. Мне понравилась Елизавета Петрук с песней про лелечат:
https://www.youtube.com/watch?v=QZ85_4wZrXY
Девочка из Гостомеля, и по песне видно, что она на своей шкуре перенесла то, о чем поет. У победительницы Златы Дзюньки из Львовской области, если сравнивать – это так, песня на уровне философии.

Что касается собственных песен. В прозе мне военное творчество не идет; однако за это время у меня написался один стих и два песенных текста. Из всех этих произведений я довольна только одной песней, остальное мне в итоге не нравится. Но и в той песне, которая мне нравится, часть строчек была написана до войны, прочий текст просто вписался по новой теме.
Какие у меня в целом отношения с музыкой на данный момент?
Если на книги очень тянет, и читать, и писать, то с музыкой все далеко не так. Музыка – она какая-то слишком развлекательная, даже самая патриотичная и актуальная. Я, конечно, посмотрела Детское Евровидение. Я, конечно, как уже говорила, открыла для себя новые песни. Иногда я запускаю плэйлисты на ютубе.
Но вот чтобы открывать у себя в проигрывателе музыку на целый день, и все делать под музыку, как когда-то – этого нет, на это у меня срабатывает какое-то внутреннее табу. Когда-то встречала где-то в сми опрос: каким будет ваше первое действие после победы? Я мысленно без колебаний ответила: я запущу на прослушивание ВСЮ свою музыку и буду целый день слушать заметно обновленный и очень изменившийся плэйлист.

Кино
Вообще кино – немного не моя тема. Из связанного с ней вспомнился только курьез. В убежище, особенно после появления радио, я часто слышала фразу «сериал Чернобаевка». Я думала тогда, что это и правда на основе реальных боевых действий кто-то снимал кино. Потом я узнала, что так просто прозвали хронику неудачных наступлений рашистов на данный населенный пункт, и смеялась.

Иностранные языки
Не совсем творчество, но я не знаю, куда еще можно было бы прибавить маленький языковой момент.
Столько людей за все это время выехало в Польшу, что как-то у меня возникло осознание: надо бы взяться за польский язык – это пригодится. Не знаю, почему я так твердо была в этом уверена. Но спустя какое-то время после выселения я купила себе польский словарь и самоучитель.
Очень легкий язык на самом деле. Правда, как и белорусский, относится к тем языкам, которые легко и просто воспринимаются на слух, но на которых очень тяжело читать.

Да и в целом сейчас настолько усилились коммуникации с Европой, что стоит поднажать на любые европейские языки. Пригодится.

Возвращение к жизни

Первые вылазки
Все началось с того, что мы более смело стали выходить из бункера в город. Даже не домой, а именно в город.
Честно говоря, смелость в какой-то степени была обусловлена неведением. Дело в том, что в городе уже давно не работали сирены. Объявления воздушных тревог и их отмен мы слышали только по радио, а так как радио было включено не всегда, то мы чаще всего не знали о тревогах. Тем более, что в городе в принципе ничего уже и не происходило.
Как-то раз я пошла по району в поисках батареек для фонариков… Точнее, я знала, где они есть, и если в том месте их уже нет – где-либо еще вряд ли найдешь. Но я наматывала круги по району – просто прогуляться, развеяться, посмотреть, где какие точки работают.
Первое что бросилось в глаза – во всех ближайших домах, включая мой, трещины в местах соединения фундамента с асфальтом. Я раньше много раз слышала, как люди рассказывали об ощущения при взрывах – «дом подскочил, дом подпрыгнул». Эти трещины выглядели так, будто дома и правда отрывались от земли, а потом возвращались на место.
В другом месте на районе был забор из прутьев, которые кое-где образовывали узоры. Во время вылазок я проходила мимо. Забор был искорежен, прутья напоминали рваную вермишель, которая по каким-то причинам застыла в виде спутанных клочьев. Я ужасалась: это какую же силу надо было применить, чтобы так деформировать металлические прутья?
Кстати, батарейки к фонарикам я тогда купила. Именно там, где и рассчитывала.
Один день мы с мамой посвятили покупкам. Ходили, искали, смотрели, где что есть. В итоге добрались до того самого магазина, в котором было все на всем протяжении боевых действий и про который ходили слухи, что цены заоблачные.
Там действительно было все. К моей огромной радости – там были прокладки, которые я не могла найти нигде и с которыми назревал ощутимый кризис. Мы скупились, как в полноценном походе в магазин до войны, домой несли хорошо наполненные пакеты, и это была роскошь. Заплатили за все двести с чем-то гривен и пришли к выводу, что за такое количество товара не так уж и заоблачно. Может, слухи врали; но у меня возникла еще такая версия, что пока этот магазин был действительно один, он мог с покупателей шкуры драть; сейчас же уже многие магазины, магазинчики и просто торговые точки начали открываться, появилась конкуренция, поэтому цены могли снизить.
Когда мы уже были дома, приехал брат. Мы увиделись первый раз после того, как он с семьей жены выехал в село. В том селе боевые действия были похлеще, чем в Чернигове; но под оккупацией село не было. Брат рассказывал все в подробностях и почти бесконечно. Мы рассказывали тут о нашем житье. Все-таки вживую поговорить – это не по интернету и не по телефону; вот когда это понимаешь.
А по погоде день был замечательный – солнечный, по-настоящему весенний день.
В другой, менее приятный по-зимнему прохладный день мы с мамой пошли на почту – получить ее пенсию. До этого я в новостях уже видела сведения, что на почте пенсии выдают… Рассчитывали получить за два месяца, сумма получалась нехилая, так надо было идти вдвоем, чтоб не страшно было ее нести.
Как раз по дороге была разрушенная гостиница.
Я, конечно, видела в интернете фотки, как она теперь выглядит. Но в сети не было сведений о том, что обрушенные части так и валяются по всему широкому тротуару. Нам пришлось обходить эти завалы; так как движение по улице было слабое, мы пошли по проезжей части. Вблизи отлично видно и куски бетонных плит, и железные прутья, и обрывки проводов, и даже некоторые бытовые мелочи.
Вроде бы на все это я смотрела спокойно. Но по дороге в какой-то момент вдруг поймала себя на том, что у меня сами собой стискиваются зубы и сжимаются кулаки. А в остальном – абсолютно спокойно.
На почте была очередь – не мы одни услышали новости. Пока мама стояла, я походила по зданию и обнаружила, что в одном углу продают кое-какой товар; еще и работницы призывают брать, «потому что последний». Помню, что купила стиральный порошок – чем еще там почта торговала, уже забыла.
Кстати, в новостях я не слышала, чтобы нашему главпочтамту доставалось – а он тоже оказался нехило разбитым, так что работал всего один боковой зал.
Пока были на почте, земля тряслась – по проспекту ехали танки. Они еще проезжали, когда мы вышли. Помню, я с чего-то сделала вывод, что их выводят из города вообще.
Крупную сумму нести не пришлось – пенсию давали только за апрель. «За март – когда-нибудь потом, но обязательно отдадут», - убеждала нас работница почты.
Выйдя на улицу, мы стали решать, как обойти завал под гостиницей. И пришли к выводу, что можно пройти дворами, и так и пошли.
Практически во дворе гостиницы находятся жилые пятиэтажки, вход с улицы туда через арку. В одном из тех самых домов живет та самая мамина подруга, о которой я уже упоминала. И вот мама предлагает: а давай мы зайдем к ней?.. После полторамесячного пребывания в бункере я была готова идти куда угодно.
Идем мы, я ее по дороге спрашиваю: а как мы в подъезд попадем? Дело в том, что я по работе помнила, что именно в том доме все двери – на ключах. Не домофоны, а обычные железные ключи. Мама что-то на ходу пыталась придумать, какие-то варианты…
Заходим в арку – и тут эта женщина нам навстречу собственной персоной! Радость, приветствия – понятно… Потом она рассказала, как пережила тот взрыв.
Бомбоубежище находится у них прямо в доме, и она каждый вечер ходила туда; а в тот вечер не пошла, потому что умирала кошка, и она осталась с кошкой в квартире. В момент взрыва лежала на кровати.
От взрывной волны вылетели и окна, и двери. Сама женщина не пострадала, хотя ничего не могла понять. Потом услышала с площадки голос соседа – тот спрашивал, есть ли кто (возможно, не конкретно у нее, а просто обследовал пострадавший подъезд). Женщина отозвалась, и они спустились в убежище. Когда вернулась в квартиру, кошка уже умерла.
А теперь она несла в руках что-то вроде лопатки, какими работают в огородах – по ее словам, шла немного погрести стекло. Я так поняла – осколки на улице, которых было еще много.
Они с мамой говорили еще долго. Я, с интересом выслушав «взрывную» часть рассказа, начала скучать. Мы стояли уже почти во дворе, и я видела, что со стороны двора в крайнем доме ведется какая-то торговля. Поэтому я «отпросилась» на разведку.
Сначала мне попалась маленькая раскладочка, где девушка продавала косметику. Не средства гигиены, а именно косметику… Да, сейчас я вспомнила: в магазин, где всю войну было все, мы ходили позже – потому что на этой раскладке я еще поинтересовалась прокладками. Естественно, не было. Вообще покупателей здесь было, скажем прямо, не густо, и девушка не слишком этим смущалась. Я подумала, что она просто распродает какие-то остатки и при этом понимает, что в военное время товар не ходовый.
А потом я дошла до импровизированного магазинчика с продуктами… Ну да, именно после него мне могло прийти в голову объяснение, что торговых точек в городе уже много, так что монополисту уже невыгодно ломить цены… Список товаров, которые были в наличии, висел на стене снаружи; изучив его, я пошла доложила маме, и она решила, что нам есть смысл кое-что взять.
Очередь занимала я; мама, договорив и попрощавшись, подошла потом. Очередь вроде была небольшая, но продвигалась медленно. Тут я послушала замечания по поводу белых пятен на своей куртке… Во-первых, стены в убежище действительно мазались, а во-вторых, от постоянного ворочания на стульях ткань просто протерлась. Объяснять этого я, конечно же, не стала. Ответила просто: да, я знаю, это нюансы моего нынешнего места проживания. Интересно, о чем люди подумали?..
А очередь шла медленно, потому что это было помещение без окон, типа какого-то склада (возможно, и был склад какого-то магазина). А так как света не было, то товар отпускали при том свете, который проходил снаружи. Из-за этого людям раз за разом напоминали: отойдите от входа, не заслоняйте свет.
После этого магазина домой мы пошли дворами.

Несколько полных дней мы еще прогревали промерзшую квартиру, ночевать ходили в бункер. В один из вечеров нам передали: Директриса уже намекнула на выселение. К счастью, дома уже можно было переобуваться в тапочки, не ходить в сапогах. Так что на следующий день мы затеяли переселение.

Дома
Наверно, следующий день был воскресеньем – не помню, а искать календарь за прошлый год лень. Точно помню, что это было 11 апреля. Наверно, воскресенье, потому что мама пошла в церковь (о чем уже давно мечтала), а я переносила вещи из убежища домой.
Чувства были и радостные, и тревожные. Вообще тревога меня не покидала еще очень долго.
Днем мы с оптимизмом занимались приведением квартиры в порядок. Все под телевизор, под утоление информационного голода. А вот ночью было страшно. Мы знали, что воздушные тревоги и угрозы ракетных атак никуда не делись. Стены дома после убежища казались картонными. Еще долго я спала поверх одеяла в одежде, готовая сорваться и куда-то бежать в любой момент.
Еще в дни вылазок я занималась возобновлением интернета. По крайней мере, успела его вернуть до чп – открыли общий кран на водяной трубе, а он потек. Пришлось срочно лезть в этот самый интернет и искать сантехника. Я даже удивилась, насколько легко оказалось найти такого специалиста в послевоенном разрушенном городе. А впрочем, как раз у всяких ремонтников работы теперь было – выше крыши…
Этот же сантехник, кстати, не только трубу поменял, а и помог запустить колонку – потому что сразу она не запускалась. В общем, домашняя жизнь кое-как наладилась.
Следующей проблемой, которую нужно было решить – купить смартфон. И с этим оказалось сложнее, поскольку такой товар нашелся в городе не сразу. А симку мне еще до войны предлагали поменять на новую – только у меня все руки не доходили. Так что, когда купила смартфон, решила сразу два вопроса.
Ах да, польский словарь купила тоже – это тоже было в твердых планах еще в бункере в случае благополучного возвращения домой.
Вспомнился еще один момент. Первый раз оставшись дома вечером, я смотрела в окно, которое выходит к юго-западу. И вот вижу, что небо над горизонтом зеленоватое. Смотрю и думаю: это такой закат, что ли? Или может, уже химическая атака? (Тогда как раз много говорили об угрозе применения русскими химоружия).
Но потом эта салатовая полоса расширялась, над горизонтом образовывалось чистое небо, зато ближе к нам ползли тучи; и вот тогда стало видно, что зеленоватым был освещен край туч.
Да, я действительно забыла, как выглядит закат.

Выход на работу
Это была та еще темка.
Выйти на работу нам предложили с начала мая, о чем сообщали в вайбере. А потом, в последней декаде апреля, зашла речь о том, чтобы выйти раньше, но это необязательно, по желанию…
Естественно, что у меня возникло много вопросов. Я  знала, что начальство собиралось вернуться к началу мая. Значит, приедет раньше? Или как? Оказалось – ничего подобного. Будет лишь один человек вообще не начальственной должности, который просто выдаст нам работу – и все.
Чтобы вы лучше понимали ситуацию. Русские убрались из-под Чернигова не так давно. Приграничье обстреливают каждый день. Рядом в Беларуси полно русских самолетов, которые могут пускать ракеты. Воздушные тревоги объявляются иногда по несколько раз в день, хотя сирены не работают – просто все уже давно привыкли следить за тревогами через мобильные приложения и сми. И ни малейшего ощущения, что все наконец-то закончилось и уже гарантированно не произойдет ничего страшного. Хотя внешне в городе все спокойно.
И тут вырисовывается весьма странное положение вещей. Руководство сидит по Европам, но мы уже должны выйти работать. Работа у нас – это ходить по городу. А если что-то во время работы случится? Кто будет нести за это ответственность, если начальство заграницей?
И не то чтобы я так уж ожидала чего-то плохого. Но сам по себе подход выглядел полнейшей безответственностью, и это возмущало до крайности. Естественно, я отказалась так работать.
Вообще мне думалось, что военное положение должно внести какие-то коррективы в организацию рабочего процесса. Ну хотя бы – нам должны провести какой-то особый инструктаж по безопасности, желательно полезный, а не для галочки. Что делать во время воздушной тревоги, какие меры предосторожности в разрушенных и поврежденных домах, какой порядок действий при обнаружении снаряда (не, ну а вдруг?)… Я очень хотела, когда выйду на работу в мае, хоть что-то такое услышать.
В конце апреля ко мне самой пришла по работе коллега. Я ее принялась расспрашивать, что там да как. Конечно, во время воздушных тревог они ходили, хотя коллега тоже была несколько возмущена, что, мол, вчера тревог было аж три штуки. Спрашиваю: так вам даже инструктажа никакого не прочитали? Головой качает: неа. А потом слово за слово она еще и добавила: так мы сейчас вообще-то ходим, а как нам это оплатится и оплатится ли вообще, не знаем. Я поняла, что там был какой-то отдельный разговор насчет оплаты за эти дни; но уже не было времени расспрашивать о подробностях. Мне просто стало ясно как день, что совершенно не стоило на эту авантюру соглашаться.
Наконец наступает май, и мы выходим на работу. Начальство в полном составе является пред наши ясные очи.
После чисто рабочих вопросов я наконец задаю свой: что нам делать во время воздушной тревоги? Начальница выдала в ответ:
- А если в магазине тревога, что ты делаешь?
Я:
- Я во время тревоги не хожу в магазин.
Она:
- Да нет уже никаких тревог.
Ох, как мне это запомнилось – до конца жизни, наверно, не забуду! В этот момент мне стало ясно все про отношение нашего начальства к подчиненным. Ну то есть, старые работники давно все знали, а я в полной мере поняла только теперь.
Задавать следующие вопросы было бессмысленно – я и прекратила. Правда, другая начальница, пониже должностью, смягчила ситуацию:
- Нет, ну если вы слышите сирены (которые не работают, ага) или видите, что что-то летит, то конечно…
Я забыла, какими именно словами было выражено это «конечно»; но смысл все-таки был такой, что в этих случаях заботьтесь о своей безопасности.
Потом как-то привыкли работать во время тревог. Так как работа ходячая, то при звуке приложения или сирены, когда их включили, я просто осматривала небо. Если чистое – можно работать. Хотя и тут за все время случались разные ситуации. Как-то тревога меня застала на самой окраине города, в примыкающем селе. И вот во время тревоги с неба слышался гул, как если что-то летит, хотя ни самолетов, ни чего-либо другого видно не было. И от этого было стремно, что ты не понимаешь, что это и как к этому относиться. Я себя успокоила, что это, наверно, наша авиация – они работают, но не над самым городом, поэтому их и не видно.
В целом же потом не раз возникали неприятные ситуации из-за того, что организация работы не была продумана – не было учтено, что есть война и ее последствия. Работу требуют так, будто в стране ничего не происходит. Получали за эти ситуации мы, работники, хотя начальству тоже не мешало бы что-то высказать по совести. Хотя может, им их высшее начальство выписывало по первое число.
Вот пример отношения начальства к работникам. Когда мы только вышли на работу, общественный транспорт в городе не ходил. Но начальство это не волновало. Ходите пешком. При ходячей работе идея так себе. Представьте: из центра города добраться до окраины. Обойти на этой окраине несколько улиц. И потом опять же пешком вернуться. И так – каждый день.
Допустим, я понимаю, что у организации нет машин, которыми могли бы нам помочь. Допустим, я понимаю, что это временно, что нужно войти в положение… Но зная наше начальство, больше всего я боялась, что потом, время спустя, оно будет считать это нормой. Не даст машину на какое-нибудь село – «А чего? Вы же помните, как после войны вообще пешком ходили?» Хотя это далеко не нормальное положение дел.
К счастью, примерно через неделю-полторы, если мне не изменяет памать, автобусные маршруты запустили. Так что нормой пешехождение стать не успело.

Поначалу приходилось много ходить по разрушенным домам и писать акты, что они разрушены. Во многих случаях необходимо было приближаться к руинам вплотную, там где была возможность. И поверьте: видеть разбитые дома вблизи – совсем не то, что видеть их из автобуса, проезжая по улице.

Хочу еще отметить человеческий фактор. Не знаю, как, на какой интуиции, но по взглядам, по манере речи и даже по лексикону я в первые месяцы четко различала, кто был в городе во время боевых действий, а кто выезжал и вернулся только после окончания обстрелов. Совершенно разные люди!
(Иллюстрирующий момент. В те дни, когда уже готовили дом к переселению из бункера, на площадке возле почтовых ящиков встретили соседку, которая только что вернулась. И она задает нам вопрос: «А какие-нибудь платежки были?» На миг возникло ощущение, что люди возвращаются не из эвакуации, а с другой планеты – настолько четко было видно полное непонимание того, что тут происходило).
Очень запомнилось, как я пришла в один дом, который как раз ремонтировали после повреждений. Странный у людей был взгляд. В нем и настороженность, чуть ли не враждебность (с чем она тут к нам пришла), и усталость, и в то же время надежда (а может, она что-то хорошее сообщит, раз они уже работают?). Такая сложная смесь эмоций… Однако еще более странным и удивительным мне показалось то, что этот взгляд был одинаковый у всей семьи – и у взрослых людей, и у старого дедули, и у девушки то ли подросткового, то ли студенческого возраста. Мне прям врезалось в память.
Потом эта разница стерлась. И те, кто оставался, адаптировались к относительно мирной жизни, и вернулось еще больше людей, так что остававшиеся в них как бы растворились.